Тони Моррисон: в черном-черном мире...

Тони Моррисон: в черном-черном мире...

Художники и социалисты-революционеры в США обычно не удостаиваются высоких наград. Америка привыкла относиться к новаторам с оглядкой. Поэтому гора призов, полученных писательницей Тони Моррисон, наводит на мысль, что она сочиняет удобные и приятные властям опусы, а не пишет жесткие и правдивые истории о том, как все происходит на самом деле.

В числе наград, полученных 81-летней Тони за 42 года ее творчества, — Пулитцеровская премия 1988 года, а в 1993 году она стала первой чернокожей женщиной, получившей Нобелевскую премию по литературе. В числе поклонников ее таланта — Барак Обама и Опра Уинфри, славящиеся своей любовью ко всему независимому и антимэйнстримовому. И действительно, путешествие Тони по литературной тропе всегда было сопряжено с какой-то непокорностью. С самого первого романа матери-одиночки Моррисон, вышедшего в 1970 году, в ее творениях удивительным образом сочетаются и грязь с кишками, и отсылки к Библии. Пусть язык ее произведений прост — краски, описания и эмоции ее книг запоминаются надолго.

Разговор о черной женщине-писателе Моррисон, понятное дело, не обходится без упоминаний о расизме и сексизме, однако и тут она идет против распространенной либеральной догмы, предписывающей, в частности, изображать представителей черного движения только в позитивном ключе и феминизма второй волны, принижающего значение материнства. Эта тема четко прослеживается в ее, пожалуй, самом знаменитом романе "Возлюбленная" 1987 года. Безусловно, отказаться писать в духе "белого рассказчика" — мужественный поступок, но совсем другой вид храбрости — не ввязываться в борьбу с самым очевидным конкурентом.

Тони живет на берегу реки Гудзон в двух часах езды от Нью-Йорка — из ее окон открывается вид на реку и низкий серый мост. Сюда из Нью-Джерси она переехала сравнительно недавно — в 2011 году, оставив преподавательскую работу в Принстонском университете. Голос Тони имеет столь мощный тембр, что, возьмись она читать вслух хотя бы договор об аренде автомобиля, это все равно казалось бы самой важной вещью в мире. То, о чем что она говорит, действительно важно. Моррисон честно заработала и свою репутацию, и свои награды, и свое право высказываться. Корреспондент интернет-издания Interview Кристофер Боллен провел с Тони полдня, расспрашивая писательницу обо всем на свете.

— Что это за мост?

— Таппан Зии. Его грозятся снести и построить на этом месте другой. Чтобы его построить, половина деревни Найак была уничтожена в 1950 году. Мост сделали низким, наверное, для того, чтобы он не портил так называемый вид. Проблема в том, что, когда люди кончают с собой, прыгая с этого моста — а таких предостаточно, — они не умирают, а просто ломают себе спины.

— Из-за того, что мост такой низкий?

— Из-за того, что он такой низкий. Сейчас на нем установили телефоны, так что если вы видите автомобиль, припаркованный в центре моста, и в салоне никого нет…

— Я читал, что, когда самоубийцы прыгают со своего "любимого" моста Голден Гейт, перед смертью они видят город, а не океан. Разве это не странно? Можно было бы подумать, что они видят открытую воду, а не заполненное людьми побережье.

— Боже.

— Ваша дипломная работа была на тему самоубийства Вирджинии Вулф, так?

— Я писала о Вулф и о Фолкнере. Тогда я читала много Фолкнера. Вы, может, этого не знали, но в 1950-х годах американская литература была новой. Она была бунтарской. Английская литература была английской литературой. Тут появились эти авангардные профессоры и сделали из американской литературы что-то. Сейчас это меня забавляет.

— Вы в то время проходили афроамериканских писателей?

— Афроамериканских писателей не проходили даже в афроамериканских школах! Я поступила в Университет Говарда и, помню, как-то спросила, могу ли я написать работу о черных в творчестве Шекспира. Преподаватель так разозлился! Он спросил: "Что-о?". Он думал, что это тема низкого пошиба. И ответил: "Нет-нет, мы такого не пишем. Это слишком мелко, тут ничего интересного нет".

— Недавно вы написали пьесу, взяв за основу персонаж "Отелло" — Дездемону, и открыли то, на что я раньше никогда не обращал внимания: Дездемону воспитала ее няня-берберка, так что в каком-то смысле в ее жизни присутствовала "чернота" еще до того, как она вышла замуж за Отелло. Это меняет историю в том плане, что именно Дездемона думала и как она пришла к пониманию того, где ее место…

— …и кого ей не стоит бояться. Несколько лет назад я была в Венеции на обеде со спонсорами биеннале, и один человек сказал мне: "Знаете, у нас в Европе нет таких расовых проблем". Думаю, тогда я была сильно уставшей — я не должна была этого говорить, но все же сказала: "Ну да, вы скинули весь свой мусор нам". Режиссер Питер Селларс сидел напротив меня, и у него глаза полезли на лоб. На стенах зала висели сказочные гобелены, и на одном из них был изображен крупный, похожий на короля темнокожий мужчина. В то время проблемы были, скорее, классовые — мавр мог приехать в Венецию, и это не было проблемой. Но я начала думать об игре. Когда Питер был в Принстоне, он сказал, что никогда не будет ставить "Отелло". Он сказал, что это слишком тонко. Я ответила: "Нет, ты говоришь о спектакле, а не об игре. А игра действительно интересная".

— Почему вы выбрали Америку 1950-х годов в качестве места, где разворачиваются события вашего нового романа?

— Мне хотелось убрать весь этот пушок, завесы и цветочки с той эпохи. Я подумала: что там происходило на самом деле? Я имею в виду, что это было мое время. Мне 81. А тогда я была молодой агрессивной девушкой. С той эпохой знакомы только благодаря Дорис Дэй и сериалу "Безумцы" (Mad Men).

— Десятилетка Дугласа Сирка (режиссера, называемого родоначальником мыльных опер).

— Совершенно верно. И я подумала, что это неправильно. Тогда я задумалась о том, что было в действительности. А была Корейская война. Ее называли полицейской акцией, то есть даже не считали войной, хотя на ней погибли 53 тысячи солдат. Еще был Джозеф Маккарти. Черных убивали на каждом шагу. В 1955 году убили Эмметта Тилла (14-летнего подростка пытали, а потом утопили только за то, что он заговорил с белой продавщицей в магазине), а позже всплыла правда о медицинских экспериментах. Теперь мы знаем, что на солдатах испытывали ЛСД, а в Таскиги исследовали сифилис на темнокожих, которые думали, что их, наоборот, лечат.

— Их использовали в качестве подопытных кроликов.

— И подобное до сих пор происходит в странах третьего мира. Но эти четыре события, как мне кажется, были среди тех семян, из которых выросли 60-е и 70-е. Мне нужен был взгляд на эти вещи, поэтому я выбрала человека, бывшего в Корее и получившего контузию. Он не хотел возвращаться в Джорджию, откуда он был родом. Джорджия была для него другим полем битвы.

— Действие книги начинается в Сиэттле. Честно говоря, я всегда думаю о сегрегации и расовых проблемах в рамках "Север — Юг". Я никогда не думал о дискриминации на тихоокеанском Северо-Западе.

— У моего редактора тоже были сомнения. Я провела свое исследование. Существуют документы, в которых сказано: "Ни еврей, ни азиат, ни африканец не могут брать что-либо в аренду или покупать. Они не могут жить здесь, если не работают в качестве домашней прислуги". Мой редактор сказал: "Я не знал об этом. Мы, северяне, всегда думали, что такое было только на Юге". Я сказала: "А что ты имеешь в виду, говоря "мы, северяне", "я, северянин"? Он ответил: "Ну, думаю, я имею в виду "мы, белые северяне". Это привычка — не закон, а привычка.

Когда мой редактор сказал что-то относительно моего черного персонажа, я спросила — как ты узнал, что он черный? А он ответил: "Я просто это знаю". Я спросила: "Как? Я не говорила этого и нигде об этом не писала. Я просто описала то, что происходило, и то, что он не может пойти в ванную". Люди на все смотрят через призму. Персонаж же просто попадает в какую-либо ситуацию и воспринимает это как должное. Он не устраивает акцию протеста из-за того, что не имеет права зайти в ванную.

— У нас есть тенденция идеализировать стабильность 50-х так же, как мы романтизируем потрясения 60-х. Вы рассказали о том, как общество потребителей и любителей наркотиков заслонило собой реальные социальные изменения, произошедшие в течение этого десятилетия. Был ли "Дом" вашей попыткой переписать "хорошую" версию 50-х?

— Кто-то пытался что-то скрыть — и, говоря "кто-то", я подразумеваю те рассказы о стране, в которых все агрессивно счастливы. После войны все делают деньги, комедии — замечательные… И я думаю, в этой настойчивости было что-то поддельное. Поэтому я начала размышлять о том, что это было для меня, каково было мое восприятие в то время, и тогда я начала осознавать, что я не так уж и много знала, как думала. Чем больше всматриваешься, тем очевиднее становится, что все не так и прекрасно.

Думаю, такое происходит в каждой стране, но тут было заметно усилие все подчистить. Это похоже на человеческую жизнь — "Я хочу думать о себе хорошо!". Но это возможно, лишь когда ты осознаешь свои провалы и вред, который ты причинил другим или который причинили тебе. После этого ты можешь хорошо думать о себе, поскольку ты пережил все это, поборол, справился, что угодно. Но ты не можешь сразу поднять себе самооценку. Каждая нация учит детей любить свой народ. Я это понимаю. Но это не означает, что можно приукрашивать факты. Я год работала редактором "школьного" отдела издательства L. W. Singer Co., пока не перешла в Random House, редактировала учебники по литературе для 10-12 классов. В техасских учебниках нам запрещали использовать выражение "Гражданская война". Нужно было писать "война между штатами". И они до сих пор делают это, только теперь с религией. Они изъяли из обихода слово "рабство" и заменили его на "торговлю".

— Очевидно, тут интерес не в образовании, а переобразовании.

— Еще одной причиной, по которой я написала "Дом", является мой интерес к идее чистых, незапятнанных отношений между мужчиной и женщиной. Будь то его отношения с матерью, или с его девушкой, или с женой, или с дочерью, там всегда есть некая подоплека. Единственное, где ее нет, я думаю — это в отношениях между братом и сестрой. Это мужественность и защита без сексуального контекста. Отношения наподобие тех, что были у Гензеля и Гретель, действительно очаровывают меня. И когда он отправился спасать ее, вокруг него было сплошное насилие.

— Название "Дом" появилось потому, что речь идет о возвращении обратно? В начале романа говорится о семье Мани, живущей в Техасе, которой дали 24 часа на то, чтобы собраться и уехать со своей земли, в противном случае их убили бы.

— Это было обычным явлением. У меня есть интересная книга, в которой рассказывается о тех округах, которые были "зачищены". В Техасе таких округов было много. Это как у палестинцев. Тебе просто говорят: "Убирайся", и если ты этого не сделаешь, тебя убьют. Миграция была вынужденной. А что касается названия книги — ну, у меня всегда с этим плохо.

— Подождите, названия прекрасные! Они чисты, однозначны и не перегружены. Название "Дом" вообще звучит многообещающе.

— Когда я работала над книгой, я назвала ее "Фрэнк Мани". Изменить название предложил мой редактор. Когда я писала "Песнь Песней", я дала ей какое-то другое название. Назвать ее так меня заставил писатель Джон Гарднер. Я была в офисе, там же был Гарднер, и он сказал: "Песнь Песней" — прекрасное название! Назови так!". Я спросила: "Ты уверен?". Он сказал: "Да!", а я ответила: "Хорошо". Потом он ушел, а я подумала: почему я его слушаю? Он написал книгу под названием "Диалоги с Солнечным" — у него никогда не было хороших названий! (Тони смеется). Но на тот момент было уже слишком поздно.

— К дополнительному тиражу "Сулы" вы написали предисловие, в котором описываете, как трудились над книгой, параллельно воспитывая двоих детей и работая полный рабочий день в Random House. Вы тогда жили в Квинсе. У меня такое ощущение, что сегодня у нас принято славить молодых писателей, только что окончивших колледж. Но намного сложнее начать писать в зрелом возрасте, совмещая написание книги, работу и семью.

— Я начала писать в 39 лет.

— Для вас это было каторгой или свободой — вставать каждое утро и садиться за чистый лист?

— Свободой. У меня была полная свобода в двух областях. Первая — это мои дети, потому что они были единственными, кто не предъявлял мне несусветных требований. Определенные запросы у них были, но им было наплевать на то, сексуальна я или нет, и на кучу других критериев, по которым нас оценивают. Или, по крайней мере, по которым оценивали конкретно меня как женщину в издательском бизнесе. Помимо элементарной заботы о них, дети хотели, чтобы я была честна с ними, чтобы у меня было чувство юмора и чтобы я могла им что-то объяснить. Это для меня было просто. Все остальное было сложным. Но писательство было реальной свободой, потому что никто не указывал мне, что делать. Это был мой мир и мое воображение. И всю жизнь это было так, даже сейчас.

Я иногда впадаю в ступор — мой сын умер два года назад. Я перестала писать, пока не задумалась — был бы он рад, если бы знал, что из-за него я не могу писать? "Пожалуйста, мам, я мертв, может, продолжишь?". И только тогда я закончила "Дом". Но это не только освобождение. Это еще и развитие. "Дом" я писала с мужской точки зрения. Я не делала этого с момента написания "Песни Песней". Я думала: какие они на самом деле? О чем они думают? Мой отец умер незадолго до этого, и я помню свои слова: "Интересно, что он знал?". И тогда я почувствовала облегчение, потому что поняла: я задавала ему правильные вопросы, и это придет само по себе. Так и случилось на самом деле.

Я скажу, что мне помогло: черные писатели-мужчины пишут о том, что важно для них в их жизни и жизни угнетателя, белого человека, потому что он — единственный, кто усложняет им жизнь. Потом я заметила, что у черных женщин такого нет. В 20-е годы, может, и было, но я имею в виду современных — и мне это неинтересно! У тебя вдруг появляется право смотреть на белых мужчин или белых женщин, но, главным образом, конечно же, на мужчин — это свобода! Ты можешь думать, что угодно, мечтать о всем, чем угодно… И понимать настроение хозяина по взгляду уже не надо. Ты всегда должен был среагировать, что-то доказать, а теперь — нет.

Думаю, одна из причин, по которой мне так нравится писать — это то, что я и читаю в то же время, вот почему моя проверка столь тщательная. Потому что я читаю это. Я там. Эта близость очень важна для меня, и я хочу, чтобы это было важно и для моих читателей.

— Вы описали, как отказались написать книгу для белого читателя, поскольку это не "пролоббировало" бы ваши книги. Какая свобода — не оценивать то, что ты пишешь, как "прибыльное", или "стоящее", или "развлекательное" для мэйнстримовой белой аудитории! Это вдвойне смело, потому что вы рисковали остаться без публикаций.

— Я не думала о публикациях. Задолго до того, как я поселилась в Квинсе, я преподавала в Вашингтоне, и меня окружали серьезные писатели и поэты. У нас была небольшая группа, мы встречались раз в месяц и читали свои материалы. Я приносила свои старые вещи, и они их комментировали. Но ты не мог прийти, если у тебя не было с собой, что прочитать. У меня ничего не было, поэтому я написала маленькую историю о черной девушке, которая мечтала быть голубоглазой. Она основана на случае, свидетелем которого я стала, будучи еще ребенком. Они обсудили эту историю, а мне было в удовольствие ее писать, и у нас были такие хорошие темы на этих встречах! Но потом я отложила все это в сторону. Моему младшему сыну было всего шесть месяцев, и я писала "добавки" к этой истории, пока дети еще не встали, и после того, как они лягут спать, чтобы хоть что-то делать.

— Вы просыпались еще до рассвета, чтобы писать.

— По утрам я очень умная. Это "часы фермера". Мне нравится просыпаться до восхода солнца. Во всяком случае, после того, как я закончила "Самые голубые глаза", я отправила рассказ нескольким людям, и большинство из них прислали мне ответ на открытке: "Не подходит". Но я получила одно письмо от человека, который отнесся к этому серьезно и написал целое письмо. Редактором была женщина. Она похвалила язык, а потом добавила: "Но у этой вещи нет ни начала, ни середины, ни конца". Я подумала — она ошибается. Но ощущение того, что я это сделала, захватывало.

А потом писатель Клод Браун представил мне кого-то из Holt, Rinehart, and Winston. Это было во времена книг из серии "нагни белого". Одной из самых агрессивных тем движения "нагни белого" была "черная красота". Я подумала: "Что это такое? С кем они разговаривают? Со мной? Собираются сказать, что я красавица? Минуточку. Пока вы не обалдели от моей черной королевской красоты, дайте-ка я расскажу вам, как оно было раньше!". Знаете, что делает расизм — он развивает отвращение к себе, и это больно. Это может разрушить тебя.

— То есть, рассказывая историю о девушке, мечтавшей о голубых глазах и думавшей, что она некрасивая, вы пошли не в ногу с программой "черной красоты". Значит ли это, что критики вашего раннего творчества были из черного сообщества?

— Да, им это не понравилось. Самое мягкое, что я слышала от критиков, был отзыв одного студента: "Мне понравились "Самые голубые глаза", но я был страшно зол на вас за этот рассказ!". Я спросила: "Почему?". А он ответил: "Потому, что теперь об этом все узнают". Но большинство отзывов были пренебрежительными. Я думала, что в этой среде никто не прочитает мой рассказ. Но напечатали сначала 1,2 тысячи экземпляров, потом еще 1,5 тысячи. Я думала, будет всего 400 копий. Мои книги были в мягкой обложке. Это были книги на выброс.

А потом случилось нечто экстраординарное. Я думаю, помог Городской колледж. Книга была издана в 1970 году, и Городской колледж решил, что в учебный план должны обязательно входить книги авторов-женщин и писателей-афроамериканцев, и мое имя оказалось в этом списке! Причем не только на один год, но и на все последующие.

— Вас называют национальным писателем. Вас также называют совестью Америки. На самом деле, сложно представить себе другого писателя, кроме Уолта Уитмена, которого бы попросили стать частью национального голоса. Вы когда-нибудь чувствовали, что это уводит вас от писательской деятельности? Другими словами, такой феноменальный успех отвлекает от работы?

— Мне было трудновато, когда я получила Нобелевскую премию, но я уже писала "Рай" (1997), слава богу. Мне не пришлось выдумывать что-то, заслуживающее этой премии. А сейчас я просто беру эти приятные вещи. Я помню обиды, но принимаю призы (Тони снова смеется).

— Существует идиллическая картина, в которой Нобелевский комитет будит американского кандидата на премию ранним звонком. С вами было так же?

— Нет, они поменяли правила. Они стали более цивилизованными в этом плане. Они определяют победителей посреди ночи. Но они решили не сводить людей с ума и не звонить им по ночам, а сообщать им о победе в нормальное время, вне зависимости от того, в какой стране они живут. Это моя подруга Рут Симмонс, ныне президент компании Brown, позвонила мне в 7 утра и спросила: "Ты получила Нобелевскую премию?". Я подумала — что? Я решила, что она ясновидящая.

— Вы даже не знали, что были в числе претендентов?

— Я действительно никогда не думала об этом. Поэтому повесила трубку — подумала: как она может знать то, о чем я не знаю? Рут перезвонила и спросила: "Что случилось?". Я ответила: "Где ты об этом услышала?". А она: "Я услышала это от Брайана Гумберта на сегодняшнем шоу". Тогда я подумала: ну хорошо, может быть. Там было столько моментов — больше, чем я могла представить. Потому, что люди верили, что именно им вручат премию, из-за того, что журналисты поднимали много шума, а потом оказывалось, что премия досталась не им.

— Я думаю о том, что случилось с бедным Норманом Мэйлером. Друзья сказали ему, что ему присудили Нобелевскую премию и он должен дать интервью. Но он ее не получил.

— Я знаю. Такое однажды случилось с Джойс Кэрол Оутс. Журналисты уже сторожили ее. Но я не знала, что делать! Я просто пошла в класс. А потом в тот же день, около 12:30, мне позвонили из Шведской академии и сказали, что я выиграла. Но у меня все еще были сомнения, поэтому я попросила: "Вы не могли бы сообщить мне это по факсу?".

— Вы хотели получить подтверждение в письменной форме!

— Совершенно верно! Но само событие было просто прекрасным! Это было лучшее мероприятие.

— Я видел последнюю документальную работу Мартина Скорсезе "Публичные выступления" (Public Speaking), где Фрэн Лейбовиц говорит о том, что она была с вами на церемонии вручения премии, и вас заставили сесть за "детский" стол.

— Я знаю! Она была очень серьезно настроена. Но все было действительно прекрасно. Все было роскошно и великолепно. И немного неудобно.

— Это как?

— Я имею в виду эти ступеньки на лестнице, они были такими узкими, что я с трудом могла по ним пройти. Но в любом случае, я думаю, это было лучшее мероприятие. Фрэн сказала совершенно правильную вещь: "Это первый раз, когда я наблюдаю такую помпезность".

— Когда вы, наконец, бросили свою работу редактора и сконцентрировались на писательстве в 1983 году, вы не думали — отлично, назад пути нет?

— Было по-другому. Я сидела у себя на крыльце. Оно было не таким красивым, как сейчас, потому что его повредил ураган. И я сидела там и боялась — или же это было что-то нервное. У меня не было работы. Зато были дети, которых нужно кормить. Это было странное чувство. И тогда я подумала — нет, это не тревога, это счастье!

— Облегчение.

— Больше, чем облегчение. Я была действительно счастлива. То есть тогда я думала, что нет. Я не чувствовала этого — должно быть, это было сочетание счастья и чего-то еще. И именно тогда я написала "Возлюбленную". Меня как наводнением накрыло, когда я писала эту книгу.

— Как вы нашли статью о Маргарет Гарнер (беглой рабыне из Цинциннатти, которая убила свою дочь, чтобы ту снова не взяли в рабство при поимке), которая легла в основу "Возлюбленной"?

— Я работала над "Черной книгой" (публицистика 1974 года Миддлтона Харриса и Моррисона), и эти ребята постоянно приносили мне подобные штуки, потому что я собиралась составить всемирный каталог черной истории — и о плохом, и о хорошем. Я получила старые газеты от парня, который их собирал, и нашла там статью о Маргарет Гарнер. Что мне показалось интересным — так это то, что репортер был действительно шокирован тем, что Маргарет Гарнер не была сумасшедшей. Он все время повторял: "Она так спокойна… и она говорит, что сделала бы все то же самое еще раз".

Поэтому я решила разобраться в ситуации. Среди рабынь такой поступок не был редкостью, но я подумала: положим, она вела себя рационально и у нее была на то причина. Это было как раз то время, когда феминистки очень серьезно и агрессивно относились к высказываниям о том, что они должны иметь детей. Частью их освобождения была свобода выбора материнства. Для них свободой было не иметь детей, и я подумала, что для этой женщины все было наоборот. Опять же, это было противопоставлением той современной теме в тот момент. Эти различия касались не только рабства и черно-белой темы, хотя без этого и не обошлось, но тогда я имела обыкновение жаловаться на то, что у феминисток полно важных встреч, а дома у них работают горничные.

— Чувствовали ли вы реальный раскол между черными и белыми феминистками?

— Черные феминистки называли себя "вумэнистки". Это действительно так. Они были другими. И у них были другие отношения с мужчинами. Исторически сложилось так, что черные женщины всегда защищали своих мужчин, потому что те меньше бывали дома и их с большей долей вероятности убивали. В самом деле, мне это было интересно.

Когда я начала работать в издательском бизнесе, многие женщины говорили мне о том, что им сложно убедить свои семьи позволить им поступить в колледж. Мальчики учились, а девочки должны были бороться. В афроамериканском сообществе все было наоборот: все учили девочек, а не мальчиков, потому что девочки всегда могли пойти работать учителями и медсестрами. Но если ты даешь образование своему сыну, он пойдет на работу, где столкнется с неприятием, и ему придется прогибаться. Процветание ему так легко не дастся. Сейчас все изменилось, но тогда черное сообщество было организмом, защищающим себя.

— В "Доме" есть человек, одетый по моде 50-х в костюм фасона "зут", неоднократно возникающий перед главными героями повествования. Как он вошел в роман?

— Ну, во многих книгах ставится вопрос о том, каково быть мужчиной, что на самом деле означает, каково быть человеком, но давайте говорить "мужчиной". И они с этим борются, поскольку существуют определенные границы, в рамках которых ты можешь доказать, что ты мужчина. Война — это одно. Но парни в костюмах-"зут", появившиеся в конце 40-х — начале 50-х, проповедовали антимужественность, и это волновало людей. Полиция предпочитала их убивать. И мы говорим о костюме, а не о "капюшонах" — таких всегда арестовывали. Я хотела просто вывести в романе эту фигуру человека, одетого по моде.

— Вы затронули тему "капюшонов". Существует ли связь между тем, что произошло тогда, и тем, что происходит сегодня с делом чернокожего подростка Трейвона Мартина. В его честь был организован "Марш миллиона капюшонов". Как вы думаете, такие ситуации, как убийство Трейвона Мартина, происходят все время, и об этом просто не сообщают? Или Америке удалось сократить количество систематических убийств чернокожих?

— Для "капюшонов" это просто развлечение. Лучше бы сделали "Марш миллиона врачей" или что-то в этом роде. По мне, это все очень театрализовано средствами массовой информации. Количество убийств молодых чернокожих мужчин никогда заметно не менялось, вне зависимости от того, были ли они в капюшонах или нет. Я не знаю ни одного молодого чернокожего мужчины, которого бы не останавливала полиция. Даже моих сыновей. Мнение о черных мужчинах как о "плохих парнях" сейчас имеет в СМИ больше прав на существование, чем прежде, но само по себе это мнение распространено так же, как и раньше.

Это как мой персонаж "Дома" Фрэнк Мани. Я считала самим собой разумеющимся, что полиция будет искать его. Но мне интересно, каковы будут последствия этой ситуации в силу тех или иных причин. Я хочу знать две вещи, и я могу потратить время на изыскания. Одна из этих вещей — был ли хоть один белый мужчина когда-либо осужден за изнасилование черной женщины? Вторая — полицейские когда-нибудь стреляли белому парню в спину? Это те вопросы, ответы на которые я ищу. И тогда я поверю во всю эту чепуху. Как только найду полицейского, который застрелил белого парня за то, что он находился в неположенном месте в неположенное время.

— Кажется, такого никогда не произойдет. Еще в 2008 году, когда Барак Обама баллотировался на пост, он попросил вас оказать ему поддержку. Вы тогда сказали, что его нахождение в Белом доме станет реституцией, и назвали это необходимым развитием, а не революцией.

— Я так сказала? Хорошо звучит! (смеется).

— Правда, сказали. Теперь, накануне его переизбрания, думаете, он оправдал ожидания?

— Даже больше. Больше. Он оказался лучше, чем я думала.

— Я тоже так считаю. В какие-то моменты у меня были некоторые сомнения, но это естественно — терять доверие к президенту на определенных этапах его президентства.

— Конечно, но чего я не ожидала — так это такого количества враждебно настроенных людей. Я знала, что они будут, может, даже в большом количестве, но их оказалось слишком много. Людям, которые ненавидят Обаму, не важно, что он делает. Ничто не имеет значения. И то, что они говорят — это такое ретро. Думаю, что, когда у них появилось некое слово, начинающееся на букву "н", которое никто не может произнести, это сработало совершенно наоборот.

Изъятие слова "негр" из языка оставило в языке дыру. Теперь там поток других слов — "кениец", "не рожденный в США" и другие, которые призваны заполнить эту пустоту. Слова, начинающиеся на "н", прекрасно все объясняли. Теперь существует другой словарь, совершенно безумный. "А я такой — вау!", или "это было типа…", или "я думаю, что…". Они больше не говорят, что они "чувствуют". Это как убрать из словаря 90 слов. И я очень расстраиваюсь по этому поводу.

Слова, уничтожающие язык, и уничтожение других слов порождают ненормальный язык. Это поражает меня. И реакция людей, которые не любят Обаму — это неприязнь, идущая изнутри. Я читала статью в газете, и там были такие слова: "Реальная проблема заключается в том, что это — черный человек, отвечающий за мир". Он не судья, не доктор и не глава домоправления — он отвечает за мир. А некоторые люди не могут с этим смириться.

Читайте также:

Архитектор моды Джанфранко Ферре

Голливудские звезды: недостатки - в достоинства

Италия: Святые угодники на все случаи жизни

Скарлетт Йоханссон сыграет легенду порно

Волосы летом нуждаются в особом уходе

Волосы летом нуждаются в особом уходе

Лето — не только время цветения, красоты, отдыха, но и совершенно иной заботы о своей красоте, нежели та, которая бывает в другое, менее "агрессивное" время года.

Парикмахеры рассказывают, можно ли использовать присыпку вместо сухого шампуня

Парикмахеры рассказывают, можно ли использовать присыпку вместо сухого шампуня

Возможно ли использовать в качестве сухого шампуня присыпку?

Визажисты: как правильно нанести консилер

Визажисты: как правильно нанести консилер

Сегодня мы расскажем вам о правильном использовании консилера и поделимся советами от профессиональных визажистов.

Карандаш для бровей при макияже губ лучше не использовать

Карандаш для бровей при макияже губ лучше не использовать

Можно ли использовать карандаш для бровей при макияже губ и как это может повлиять на их внешний вид и здоровье.

Шоу нижнего белья

Шоу нижнего белья

В рамках продолжающейся в Китае Недели моды в Пекине прошли показы дамского белья

Неделя моды в Пекине

Неделя моды в Пекине

В Пекине проходит Неделя высокой моды. Молодые китайские модельеры представили свои новые коллекции сезона осень-зима 2012.

Неделя моды в Японии

Неделя моды в Японии

В Японии проходит Неделя высокой моды. Местные дизайнеры представляют свои новые коллекции сезона осень-зима 2012-13

loadFile('https://www.googletagmanager.com/gtag/js?id=UA-8933842-25', 'js'); window.dataLayer = window.dataLayer || []; function gtag(){dataLayer.push(arguments);} gtag('js', new Date()); gtag('config', 'UA-8933842-25'); }, 5000); } });